![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
То, что "Третья Пуническая война окончилась разрушением Карфагена", знают все. Что этому предшествовало, не так широко известно, ибо даже пара строк в школьном учебнике с годами забывается, а что сверх того, мало кого заинтересует. Между тем история достойна внимания.
Начало Третьей Пунической войны (149 г. до. н. э., ), окончившейся гибелью Карфагена, отделяло от конца Второй (201 г. до н. э.) чуть более полувека. За это время средиземноморский мир сильно переменился, и хотя моей темой является судьба Карфагена, начать я предпочёл бы с державы-победительницы, т. е. с Рима.
Рим выиграл Вторую Пуническую ценой колоссального напряжения сил – больше так жилы рвать уже не приходилось – и, несмотря на победу, понёс очень серьёзные потери. Италия была разорена (тем более что обе стороны использовали при случае тактику выжженной земли), потеряла значительное число населения; однако это не помешало Риму тут же сорваться в войны за пределами Италии. Первая из них, война с Филиппом V Македонским, была объявлена уже в 200 г. (все даты до нашей эры), причём при обсуждении вопроса о войне в сенате произошло любопытное событие: народное собрание в большинстве отклонило решение сената, а народный трибун Бебий обвинил римскую верхушку в том, что она намеренно ищет поводы втянуть Рим в новые войны, чтобы держать народ в угнетённом состоянии. Сторонникам войны пришлось пустить в ход страшилку о том, что иначе Филипп принесёт войну в Италию. Было это, конечно, лапшой на уши, но в условиях, когда большинство народа вряд ли могло сказать, где эта самая Македония находится, не говоря уж о реальной её опасности, жупел сработал.
Следующие полвека были для Рима временем сплошных маленьких и не очень маленьких победоносных войн и бесконечных триумфов. Эллинский и эллинистический мир, намного более развитый, цивилизованный, богатый, но пребывавший в состоянии политического хаоса, оказался сравнительно лёгкой добычей. Три Македонские войны, война с Селевкидским царством – крупнейшим эллинистическим государством на Востоке, Ахейская война, постоянное вмешательство в балканские и ближневосточные дела по разным поводам – всё это в короткие сроки сделало римлян хозяевами средиземноморского мира.
Победоносный путь римлян облегчался ещё и тем, что их самих то и дело кто-то звал. Историк Полибий, грек, перешедший на сторону Рима, более чем сурово судит своих соотечественников, по сути утверждая, что они сами виноваты в утрате свой свободы, в своей бесконечной грызне запустив козла в огород, то есть, извиняюсь, наводителей порядка в Грецию. То и дело находился кто-то обиженный, взывавший Рим-введи-войска, Рим вводил и давал «обидчику» по зубам, а "спасённый" потом обнаруживал, что доблестный освободитель никуда не выводится и вообще держится как у себя дома. Так случилось уже после первой Македонской войны (начатой как бы для защиты греческих государств от Филиппа), когда консул Фламинин провозгласил от имени сената свободу для всех греческих городов и областей, что были под властью Филиппа. Греки тогда на радостях чуть не задавили освободителя, порываясь пожать его благородную руку, а обнаружение того, что римляне никуда не уходят и сохраняют контроль над Грецией, только дало повод следующим обиженным звать их на помощь. Образование проримских партий в различных греческих городах и их конфликты с антиримскими силами давали простор для вмешательств под вполне благовидными предлогами.
В Азии усилившееся было Селевкидское царство было сравнительно легко побеждено и окончательно надорвано (контрибуцию римляне драли такую, что побеждённому приходилось вытряхивать все закрома), мелкие же государства, как Пергам и Родос, бывшие союзниками Рима (который разыгрывал роль защитника слабых от сильных, тем самым привязывая к себе и тех и других), усилились, но не настолько, чтобы представлять из себя серьёзную политическую силу. Они оказались в полной зависимости от своих римских "друзей" и в случае чего могли быть легко ими отброшены. Так случилось с Родосом, когда он перестал быть нужен; римляне объявили свободным торговым портом Делос (перед этим изгнав его жителей и передав остров афинянам), и это убило родосскую торговлю.
Проблемная территория была на западе – Испания, перешедшая к Риму от побеждённого Карфагена. Иберийцы, пребывавшие ещё на «варварской» стадии развития, не склонны были легко отдаваться «освободителям». Усмирение разрозненных, склонных к партизанщине племён оказалось нелёгким делом, и войны здесь ещё долго не кончались, а триумфы оказывались убогими, ибо с «варваров» особо взять было нечего. Правда, вместе с Испанией Рим получил тамошние серебряные рудники, которые прежде разрабатывал Карфаген, так что доход шёл и отсюда. Что же до победоносных войн в Восточном Средиземноморье, то с ними в Рим хлынул огромный поток богатств – в виде контрибуций и военной добычи. Особенно обогатился Рим после очередной македонской войны, на этот раз с царём Персеем, сыном Филиппа, - тогда римская казна оказалась настолько переполнена, что сенат счёл возможным освободить граждан Рима от всех налогов на 24 года.
Надо сказать, что до 146 г., когда были разрушены Карфаген, греческий город Коринф, окончательно добита Македония и на территории побеждённых государств были образованы римские провинции – т. е. эти территории перешли в «постоянное пользование» победителей – Рим даже не столько «эксплуатировал» побеждённых, сколько просто грабил. Грабёж проводился организованно (беспорядочный был наказуем), так что если какой-нибудь город или область отдавались на разграбление, их вычищали со всей основательностью. Так оказался совершенно опустошённым Эпир, наказанный за поддержку (хоть и скорее пассивную) Македонии: 70 городских округов были полностью разграблены, а в рабство уведено 150 000 человек – огромное число, обезлюдившее страну. Такого наплыва живого товара Рим ещё не видел. А ведь и прочие войны выбрасывали на рынки рабов большое число людей, хоть и не в таких запредельных количествах; при этом единовременное появление в продаже даже нескольких тысяч пленных резко понижало их в цене, а когда их счёт шёл на десятки тысяч? В рассматриваемый период живого товара стало так много, чтобы именно рабы стали в Италии основной рабочей силой. То, что называется классическим рабством, сложилось в полной мере только в Риме в период постоянных победоносных войн и быстрого создания «великой державы», для которой Средиземное море стало просто внутренним озером (римляне стали говорить о нём "наше море").
Вообще приток в Рим огромных богатств без развития собственных производительных сил обещал проблемы уже в скором будущем. Уже в описываемый период выращивать хлеб в Италии стало невыгодным (а зачем, когда побеждённые вырастят?). Мелкие и средние хозяйства разорялись и поглощались крупными, рабский труд вытеснял труд свободных, что привело к появлению большого количества люмпенов. Но задумывались об этом разве что сильно постфактум; тогда же суровые моралисты возмущались только ростом греческого влияния, хотя это было то немногое, в чём были и положительные стороны… Можно сказать, что семена того имперского будущего, когда провинции вполне были в состоянии прокормить себя и без Рима, а затонувший корабль с зерном из африканских провинций оставлял имперскую столицу без хлеба, были уже заронены.
Пока римская армия добывала победы, она нуждалась в прокорме, и за зерном Рим неоднократно обращался… в Карфаген, и тот поставлял любое количество зерна, пока что на коммерческой основе. В 191 году возникла даже нелепая ситуация, когда карфагеняне то ли из подхалимажа, то ли в порядке особо изощрённого троллинга предложили отдать приготовленный для римлян хлеб даром. Римляне отказались, но могли бы задуматься, как их противник, казалось бы, до костей ободранный, предлагает даром покормить гордых победителей, точно нищебродов каких… Да ведь и контрибуцию, которую Карфаген должен был выплачивать ежегодно в течении 50 лет, Карфаген готов был выплатить всю целиком уже через 10. Тогда римляне тоже отказались, так как растягивание выплаты надёжнее удерживало побеждённый город в зависимости, но ситуация была весьма красноречивой. И периодически посещавшие Карфаген римские комиссии (ниже будет рассказано, зачем они приезжали) имели возможность убедиться своими глазами: Карфаген, утративший заморские владения, лишённый армии и военного флота, полузависимый и больше не представляющий из себя самостоятельной политической силы, в то же время не бедствует и до уровня захудалого «нижнеурюпинска» скатываться не собирается.
Держава с возу – республике легче?
На стороне Карфагена было то, что на его африканской территории война почти не велась, и те земли, что были сохранены за ним после поражения, не слишком пострадали. Кроме того, нет армии – ну так и расходов на неё нет. Но одновременно с этим – потеря Испании с её серебряными рудниками, утрата данников, та самая ежегодная контрибуция в течении 50 лет, которая была столь нехилой, что в первые послевоенные годы приходилось взимать дополнительный налог с граждан, чтобы иметь возможность её собрать. Но после первых тяжёлых лет Карфаген, в таких-то условиях, стал быстро восстанавливаться как благополучный город и крупный экономический центр.
Снова вспоминается будущее Римской империи, отпадающие провинции, не нуждающиеся в Риме, и Рим, скатывающийся в захолустье… Для Карфагена же утрата державы не была катастрофой. Экономика, основанная на производстве и обмене (торговле), вполне выдержала этот удар. Карфагеняне торговали почти по всему цивилизованному миру (и части нецивилизованного тоже), от атлантического побережья до Индии. Это была как посредническая торговля (по тем временам ещё более важная, чем сейчас), так и продажа собственной продукции. Карфагенская керамика стиля «дёшево и сердито» легко находила сбыт благодаря своей функциональности (в том числе и в Южной Италии), крашеная шерсть и ткани, как и готовые изделия из них, традиционно были очень высокого качества и тоже хорошо раскупались, а из сельскохозяйственной продукции на экспорт шло зерно и оливковое масло. Сельское хозяйство в Карфагене было поставлено на научную основу; римляне знали о существовании в Карфагене трудов на эту тему и после падения города потрудились разыскать среди пунийских книг трактат некоего Магона, чтобы перевести его на латынь и применять на практике. Книга не сохранилась до наших дней, но некоторые римские авторы ссылаются на неё или цитируют; «пунические писатели» (должно быть, не один Магон) считались в этой области авторитетами. Из скудных сведений, оставленных античными авторами, следует, что имения карфагенских хозяев были небольшими, с несколькими постоянными рабами, причём обращаться с ними рекомендовалось больше при помощи слова, а не битья (приписывание пунийцам изобретения латифундий не основано ни на чём, кроме предубеждения, мешающего признать эту нехорошую штуку новшеством благородных сицилийских греков, а затем благородных римлян). Карфагеняне были людьми прагматичными и понимали, что зверством от раба не добьёшься хорошей работы (до римлян дошло только после череды рабских восстаний), а большие имения, латифундии, в древности оказывались нерентабельными (что римляне поняли, когда было уже поздно). Некоторые советы пунийских авторов о выращивании разных культур не приносили на римской почве ожидаемого результата – и не сразу победители поняли, что советы давались для совсем другой природной зоны и механически переносить их не всегда полезно…
Итак, торговля и внимание к собственным ресурсам – вот что позволили Карфагену быстро подняться и процветать, не будучи уже никакой «великой державой».
И это его погубило.
Смертельная «вилка»
Ближайшими соседями Карфагена были нумидийцы, бывшие его союзники, а теперь – союзники Рима. Их вождь Массинисса оказал римлянам неоценимую помощь в конце Второй Пунической войны, и по условиям мирного договора Карфаген обязан был вернуть ему владения, когда-либо принадлежавшие ему или его предшественнику, в тех границах, который он, Массинисса, сам укажет. По сути Рим развязывал ему руки - нарочито неопределённые формулировки (ни о каких конкретных границах речь не шла) позволяли ему отгрызать от карфагенской территории любой кусок на своё усмотрение. Поскольку же другой пункт мирного договора запрещал Карфагену вести войны без согласия Рима, то выходило, что пунийцы не могли даже дать своему соседу отпор. Максимум, что им было дозволено – это пожаловаться в Рим.
«При таких договорах и при неопределённости границ… положение Карфагена могло быть только до крайности тяжёлым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в одно и то же время и третейским судьёй и заинтересованной стороной; однако действительность оказалась хуже самых мрачных ожиданий» (Моммзен). Вообще наличие в договоре таких условий заставляет думать, что у победителя были планы медленно прикончить Карфаген, только сделать это чужими руками – Массиниссу-то и подстрекать было не надо… И при этом многие в Риме ещё находили этот договор слишком мягким! Единства в вопросе, как поступить с побеждёнными, среди римской элиты пока не было; затем и карфагенский вопрос перестал быть главным, а правящая верхушка Карфагена старалась жить в мире с Римом и "не нарываться", демонстрируя полную лояльность и готовность оказать любую услугу по первому требованию.
«Вилка», однако, действовала. В 193 г. Массинисса вторгся в Эмпории – принадлежавшую Карфагену богатую приморскую область, частью разграбил её, частью присвоил и обложил данью некоторые города. Прибывшие римские послы выслушали и пунийцев, и нумидийцев (последние, если верить Юстину, проявили знание греческой мифологии, припомнив байку о том, что будто бы Элисса купила только ту территорию, на которой была построена крепость Бирса – вот там-де пусть карфагеняне и сидят), но никакого решения не приняли, тем самым оставив всё как есть. «Чтобы закрепить за Массиниссой захваченную им территорию, вполне достаточно было сохранять нейтралитет, колебаться и в недоумении широко разводить руками" (Шифман), что римляне и делали.
Спустя 10 лет , когда у Массиниссы появились очередные территориальные претензии, Рим, похоже, всё-таки одёрнул своего союзника, и на некоторое время воцарилось затишье. Но долго оно длиться не могло. В 172 г. пунийцы жаловались римлянам, что в течение предшествующих двух лет Массинисса захватил у них 70 (!) городов и крепостей, и просили римский сенат либо позволить им защищаться от вконец обнаглевшего соседа, либо, раз уж Рим готов делиться с союзником чужим добром, чётко определить границы. Ничего конкретного, однако, они не добились и на этот раз; было много говорильни, «расследования», ни к чему не приведшие, пафосные общие слова со стороны Рима, который-де не потерпит отнятия у Карфагена оставленных ему земель и… сохранение де-факто сложившейся ситуации.
«Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно выносить такое положение, но даже оказывать властителям [римлянам]… всякие прошеные и непрошеные услуги и любезности и домогаться благосклонности римлян поставками хлеба» (Моммзен), однако и их терпение было не безграничным. В городе нарастало недовольство. Росло оно, как ни странно, и в Риме; очевидно, уже в 60-е годы 2 в. (все даты, напоминаю, до нашей эры) в Риме стал обсуждаться вопрос о существовании Карфагена. Римские комиссии, приезжавшие для участия в карфагенско-нумидийских спорах, видели богатый и густонаселённый город (Карфаген был одним из «мегаполисов» античности, вдобавок более благоустроенным, чем тогдашний Рим), что их, мягко говоря, не радовало, зато подогревало кому зависть, кому паранойю, если не то и другое сразу. Но ликвидировать Карфаген без благовидного предлога римляне не могли – им необходимо было представать всегда в благородной позе защитников права и справедливости, даже если реальная причина агрессии заключалась в банальном «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Говоря словами Полибия, «римляне всегда заботились о том, чтобы не показаться людьми, затевающими распри и начинающими войны, нападая на других; напротив, они всегда хотели выглядеть так, как будто приступают к войне только ради самообороны, из нужды» (голуби мира просто, и воюют-то через не хочу).
Итак, Карфаген должен был подать повод и оказаться "сам виноват". Однако вёл он себя как образцовый терпила. Но должно же было и его терпение когда-нибудь лопнуть? Решение новой римской комиссии (в конце 60-х гг.) должно было подстегнуть события: римляне узаконили завоевание нумидийцами Эмпорий, состоявшееся 30 лет назад, обязали карфагенян очистить эту территорию и вдобавок заплатить Массиниссе 500 талантов за то, что «незаконно» ею пользовались.
Карфагеняне, однако, проглотили и это, несмотря на растущие воинственные настроения; «партия мира» всё ещё брала верх напоминанием о договоре, по которому пунийцы не имели право даже на самооборону, каковая немедленно навлекла бы кару со стороны Рима. Когда же Массинисса на радостях двинулся дальше, захватив город Туску и значительную сельскую территорию, пунийцы, уже почти доведённые до белого каления, всё же опять пошли кланяться в Рим. В Карфаген, после долгой проволочки, прибыла новая комиссия, которая опять же ничего не решила, зато привезла в Рим ошеломляющую новость: в Карфагене достаточно материалов для постройки флота. Потом поползли слухи, что Карфаген привлёк на свою сторону нумидийцев, враждебных Массиниссе, и Рим отправил в Карфаген посольство (153 г.), якобы для тех же разборов территориальных конфликтов, а на самом деле – чтобы на месте оценить состояние Карфагена.
В Карфагене тем временем, на волне народного возмущения и роста патриотических настроений, сменилась власть, и теперь пунийцы держали себя с римлянами в другом тоне. Они не жаловались и не просили, более того – отвергали попытки римлян разыграть роль миротворцев, заявляя, что заключённого в своё время договора достаточно и никаких новых решений не нужно. Римлянам давали понять, что в их посредничестве не нуждаются (и вообще это не их дело) – что ж, карфагеняне были действительно сыты им по горло и имели все основания полагать, что Рим опять удовлетворит своего союзника. Тогда послы вернулись в Рим, а Карфаген стал вооружаться, чтобы дать отпор Массиниссе.
Катон и фиги
В составе этой римской делегации был Марк Порций Катон, или Катон Старший (потому что был ещё и младший), довольно колоритная фигура. Он производил впечатление римлянина «старого образца»: свирепый рабовладелец (ему принадлежит фраза «раб должен или работать, или спать»), лично наказывавший своих рабов, сторонник «традиционных ценностей» (считал, например, что изменившую жену можно убить без суда), в 80-летнем возрасте женившийся на 15-летней дочери своего секретаря (нет, возраст невесты по тем временам был подходящим, но в сочетании с возрастом жениха…), противник новшеств, иноземных влияний и роскоши. В бытность свою цензором (эта должность предполагала, помимо прочего, надзор над общественными нравами) он ввёл огромный налог на предметы роскоши (включая дорогую посуду и женские наряды), велел разрушить трубы, проведённые от городского акведука к частным домам, но особенно прославился тем, что вычеркнул сначала из сенаторов, а потом из сословия всадников кучу людей за «аморалку». Так, одного сенатора он исключил за то, что тот поцеловал жену в присутствии дочери – это ж какой немыслимый разврат! Впрочем, агрессивный морализм Катона часто был просто орудием для сведения личных счётов. Катон стоял за невнятным процессом над Сципионом Старшим, победителем во Второй Пунической войне, с которым Катон враждовал; в итоге Сципион навсегда покинул Рим (со словами «неблагодарное отечество, ты не получишь моих костей»), а Катон выпилил из сената всех его сторонников.
Ещё Катон носил тогу на голое тело, а не поверх туники, как было принято, поскольку туника не была исконно римской одеждой. (Представьте себе русского патриота, который из патриотических соображений стал бы ходить, пардон, без трусов…). И этот человек, казавшийся почти образцом дубового ретрограда, в то же время принадлежал к новой формации римских нобилей – рвачей и хапуг с завидущими глазами и загребущими руками. На словах он превозносил доход от сельского хозяйства как самый честный; заниматься же ссудными операциями и морской торговлей сенаторам было вообще запрещено – однако Катон на старости лет наварил огромные деньги на работорговле. Разумеется, он не сам непосредственно этим занимался, а через основанные им «сообщества», таким образом обходя запреты. Другие проворачивали дела, а он только забирал свою долю и поучал сына, что не мужчина тот, кто не умеет приумножить своё состояние. При этом жил Катон не то что скромно, а убого – в его доме даже стены не были оштукатурены – и всегда торговался на рынке, потому что был страшным скупердяем.
И зачем ему нужны были деньги? Любоваться на них, как папаша Гранде?..
В отношении Карфагена Катон придерживался самых жёстких взглядов. Увидев же своими глазами процветающий многолюдный город, он совсем потерял покой. Нарвав в Карфагене плодов фигового дерева, необыкновенно крупных, он потом вывалил их в сенате как свидетельство страшного преступления, говоря о том, как близок от Рима враг. Да уж, город, выращивающий такие плоды, опасен даже без армии! С тех пор любую свою речь, о чём бы она ни была, он заканчивал фразой: «а кроме того, я считаю, что Карфаген должен быть разрушен».
Эта «заевшая пластинка» одного вконец задушенного жабой старого скряги могла бы остаться забавным эпизодом, если бы выражала лишь единичное частное мнение. Но упорный катоновский долбёж выражал волю целой прослойки людей, недовольных, что такая благодатная земля всё ещё принадлежит кому-то, кроме Рима, и что кто-то одним своим присутствием мешает римлянам быть единственными хозяевами Средиземноморья. Считать Карфаген действительно опасным для Рима мог только параноик, но для населения, чтобы не возражало, можно было эту паранойю раскрутить, напомнив, как полстолетия назад деды воевали. Всё равно то, что даже чисто символическое значение будущей войны превзойдёт её реальную трудность, и параноику было понятно, а потрясание фигами если и разжигало страх, то очень уж специфический.
Были, однако, и возражения; с Катоном спорил Сципион Назика, высказывавший популярную в античности точку зрения, что иметь под боком не то чтобы опасного, но и не совсем ничтожного «конкурента» полезно для государства – иначе граждане начнут воевать промеж собой и беситься с жиру. Мнение Катона, однако, преобладало; когда же в сенат поступил донос от Масиниссы, что Карфаген собрал войско и готовится с ним, Масиниссой, воевать, противников уничтожения Карфагена и вовсе перестали слушать. Римляне ещё раз наведались в Африку и убедились, что донос соответствует действительности. Сенат решил выждать, чем кончится эта местная разборка. Кончилась она тем, что пунийцы были разбиты. Для Рима это был просто подарок судьбы: теперь был повод объявить Карфагену войну, обвинив в «вероломном» нарушении мирного договора. А то, что Карфаген на деле подтвердил свою военную слабость, было дополнительным ободряющим моментом.
Приговор был вынесен, но пока не разглашался: Карфаген должен быть уничтожен.
Начало Третьей Пунической войны (149 г. до. н. э., ), окончившейся гибелью Карфагена, отделяло от конца Второй (201 г. до н. э.) чуть более полувека. За это время средиземноморский мир сильно переменился, и хотя моей темой является судьба Карфагена, начать я предпочёл бы с державы-победительницы, т. е. с Рима.
Рим выиграл Вторую Пуническую ценой колоссального напряжения сил – больше так жилы рвать уже не приходилось – и, несмотря на победу, понёс очень серьёзные потери. Италия была разорена (тем более что обе стороны использовали при случае тактику выжженной земли), потеряла значительное число населения; однако это не помешало Риму тут же сорваться в войны за пределами Италии. Первая из них, война с Филиппом V Македонским, была объявлена уже в 200 г. (все даты до нашей эры), причём при обсуждении вопроса о войне в сенате произошло любопытное событие: народное собрание в большинстве отклонило решение сената, а народный трибун Бебий обвинил римскую верхушку в том, что она намеренно ищет поводы втянуть Рим в новые войны, чтобы держать народ в угнетённом состоянии. Сторонникам войны пришлось пустить в ход страшилку о том, что иначе Филипп принесёт войну в Италию. Было это, конечно, лапшой на уши, но в условиях, когда большинство народа вряд ли могло сказать, где эта самая Македония находится, не говоря уж о реальной её опасности, жупел сработал.
Следующие полвека были для Рима временем сплошных маленьких и не очень маленьких победоносных войн и бесконечных триумфов. Эллинский и эллинистический мир, намного более развитый, цивилизованный, богатый, но пребывавший в состоянии политического хаоса, оказался сравнительно лёгкой добычей. Три Македонские войны, война с Селевкидским царством – крупнейшим эллинистическим государством на Востоке, Ахейская война, постоянное вмешательство в балканские и ближневосточные дела по разным поводам – всё это в короткие сроки сделало римлян хозяевами средиземноморского мира.
Победоносный путь римлян облегчался ещё и тем, что их самих то и дело кто-то звал. Историк Полибий, грек, перешедший на сторону Рима, более чем сурово судит своих соотечественников, по сути утверждая, что они сами виноваты в утрате свой свободы, в своей бесконечной грызне запустив козла в огород, то есть, извиняюсь, наводителей порядка в Грецию. То и дело находился кто-то обиженный, взывавший Рим-введи-войска, Рим вводил и давал «обидчику» по зубам, а "спасённый" потом обнаруживал, что доблестный освободитель никуда не выводится и вообще держится как у себя дома. Так случилось уже после первой Македонской войны (начатой как бы для защиты греческих государств от Филиппа), когда консул Фламинин провозгласил от имени сената свободу для всех греческих городов и областей, что были под властью Филиппа. Греки тогда на радостях чуть не задавили освободителя, порываясь пожать его благородную руку, а обнаружение того, что римляне никуда не уходят и сохраняют контроль над Грецией, только дало повод следующим обиженным звать их на помощь. Образование проримских партий в различных греческих городах и их конфликты с антиримскими силами давали простор для вмешательств под вполне благовидными предлогами.
В Азии усилившееся было Селевкидское царство было сравнительно легко побеждено и окончательно надорвано (контрибуцию римляне драли такую, что побеждённому приходилось вытряхивать все закрома), мелкие же государства, как Пергам и Родос, бывшие союзниками Рима (который разыгрывал роль защитника слабых от сильных, тем самым привязывая к себе и тех и других), усилились, но не настолько, чтобы представлять из себя серьёзную политическую силу. Они оказались в полной зависимости от своих римских "друзей" и в случае чего могли быть легко ими отброшены. Так случилось с Родосом, когда он перестал быть нужен; римляне объявили свободным торговым портом Делос (перед этим изгнав его жителей и передав остров афинянам), и это убило родосскую торговлю.
Проблемная территория была на западе – Испания, перешедшая к Риму от побеждённого Карфагена. Иберийцы, пребывавшие ещё на «варварской» стадии развития, не склонны были легко отдаваться «освободителям». Усмирение разрозненных, склонных к партизанщине племён оказалось нелёгким делом, и войны здесь ещё долго не кончались, а триумфы оказывались убогими, ибо с «варваров» особо взять было нечего. Правда, вместе с Испанией Рим получил тамошние серебряные рудники, которые прежде разрабатывал Карфаген, так что доход шёл и отсюда. Что же до победоносных войн в Восточном Средиземноморье, то с ними в Рим хлынул огромный поток богатств – в виде контрибуций и военной добычи. Особенно обогатился Рим после очередной македонской войны, на этот раз с царём Персеем, сыном Филиппа, - тогда римская казна оказалась настолько переполнена, что сенат счёл возможным освободить граждан Рима от всех налогов на 24 года.
Надо сказать, что до 146 г., когда были разрушены Карфаген, греческий город Коринф, окончательно добита Македония и на территории побеждённых государств были образованы римские провинции – т. е. эти территории перешли в «постоянное пользование» победителей – Рим даже не столько «эксплуатировал» побеждённых, сколько просто грабил. Грабёж проводился организованно (беспорядочный был наказуем), так что если какой-нибудь город или область отдавались на разграбление, их вычищали со всей основательностью. Так оказался совершенно опустошённым Эпир, наказанный за поддержку (хоть и скорее пассивную) Македонии: 70 городских округов были полностью разграблены, а в рабство уведено 150 000 человек – огромное число, обезлюдившее страну. Такого наплыва живого товара Рим ещё не видел. А ведь и прочие войны выбрасывали на рынки рабов большое число людей, хоть и не в таких запредельных количествах; при этом единовременное появление в продаже даже нескольких тысяч пленных резко понижало их в цене, а когда их счёт шёл на десятки тысяч? В рассматриваемый период живого товара стало так много, чтобы именно рабы стали в Италии основной рабочей силой. То, что называется классическим рабством, сложилось в полной мере только в Риме в период постоянных победоносных войн и быстрого создания «великой державы», для которой Средиземное море стало просто внутренним озером (римляне стали говорить о нём "наше море").
Вообще приток в Рим огромных богатств без развития собственных производительных сил обещал проблемы уже в скором будущем. Уже в описываемый период выращивать хлеб в Италии стало невыгодным (а зачем, когда побеждённые вырастят?). Мелкие и средние хозяйства разорялись и поглощались крупными, рабский труд вытеснял труд свободных, что привело к появлению большого количества люмпенов. Но задумывались об этом разве что сильно постфактум; тогда же суровые моралисты возмущались только ростом греческого влияния, хотя это было то немногое, в чём были и положительные стороны… Можно сказать, что семена того имперского будущего, когда провинции вполне были в состоянии прокормить себя и без Рима, а затонувший корабль с зерном из африканских провинций оставлял имперскую столицу без хлеба, были уже заронены.
Пока римская армия добывала победы, она нуждалась в прокорме, и за зерном Рим неоднократно обращался… в Карфаген, и тот поставлял любое количество зерна, пока что на коммерческой основе. В 191 году возникла даже нелепая ситуация, когда карфагеняне то ли из подхалимажа, то ли в порядке особо изощрённого троллинга предложили отдать приготовленный для римлян хлеб даром. Римляне отказались, но могли бы задуматься, как их противник, казалось бы, до костей ободранный, предлагает даром покормить гордых победителей, точно нищебродов каких… Да ведь и контрибуцию, которую Карфаген должен был выплачивать ежегодно в течении 50 лет, Карфаген готов был выплатить всю целиком уже через 10. Тогда римляне тоже отказались, так как растягивание выплаты надёжнее удерживало побеждённый город в зависимости, но ситуация была весьма красноречивой. И периодически посещавшие Карфаген римские комиссии (ниже будет рассказано, зачем они приезжали) имели возможность убедиться своими глазами: Карфаген, утративший заморские владения, лишённый армии и военного флота, полузависимый и больше не представляющий из себя самостоятельной политической силы, в то же время не бедствует и до уровня захудалого «нижнеурюпинска» скатываться не собирается.
Держава с возу – республике легче?
На стороне Карфагена было то, что на его африканской территории война почти не велась, и те земли, что были сохранены за ним после поражения, не слишком пострадали. Кроме того, нет армии – ну так и расходов на неё нет. Но одновременно с этим – потеря Испании с её серебряными рудниками, утрата данников, та самая ежегодная контрибуция в течении 50 лет, которая была столь нехилой, что в первые послевоенные годы приходилось взимать дополнительный налог с граждан, чтобы иметь возможность её собрать. Но после первых тяжёлых лет Карфаген, в таких-то условиях, стал быстро восстанавливаться как благополучный город и крупный экономический центр.
Снова вспоминается будущее Римской империи, отпадающие провинции, не нуждающиеся в Риме, и Рим, скатывающийся в захолустье… Для Карфагена же утрата державы не была катастрофой. Экономика, основанная на производстве и обмене (торговле), вполне выдержала этот удар. Карфагеняне торговали почти по всему цивилизованному миру (и части нецивилизованного тоже), от атлантического побережья до Индии. Это была как посредническая торговля (по тем временам ещё более важная, чем сейчас), так и продажа собственной продукции. Карфагенская керамика стиля «дёшево и сердито» легко находила сбыт благодаря своей функциональности (в том числе и в Южной Италии), крашеная шерсть и ткани, как и готовые изделия из них, традиционно были очень высокого качества и тоже хорошо раскупались, а из сельскохозяйственной продукции на экспорт шло зерно и оливковое масло. Сельское хозяйство в Карфагене было поставлено на научную основу; римляне знали о существовании в Карфагене трудов на эту тему и после падения города потрудились разыскать среди пунийских книг трактат некоего Магона, чтобы перевести его на латынь и применять на практике. Книга не сохранилась до наших дней, но некоторые римские авторы ссылаются на неё или цитируют; «пунические писатели» (должно быть, не один Магон) считались в этой области авторитетами. Из скудных сведений, оставленных античными авторами, следует, что имения карфагенских хозяев были небольшими, с несколькими постоянными рабами, причём обращаться с ними рекомендовалось больше при помощи слова, а не битья (приписывание пунийцам изобретения латифундий не основано ни на чём, кроме предубеждения, мешающего признать эту нехорошую штуку новшеством благородных сицилийских греков, а затем благородных римлян). Карфагеняне были людьми прагматичными и понимали, что зверством от раба не добьёшься хорошей работы (до римлян дошло только после череды рабских восстаний), а большие имения, латифундии, в древности оказывались нерентабельными (что римляне поняли, когда было уже поздно). Некоторые советы пунийских авторов о выращивании разных культур не приносили на римской почве ожидаемого результата – и не сразу победители поняли, что советы давались для совсем другой природной зоны и механически переносить их не всегда полезно…
Итак, торговля и внимание к собственным ресурсам – вот что позволили Карфагену быстро подняться и процветать, не будучи уже никакой «великой державой».
И это его погубило.
Смертельная «вилка»
Ближайшими соседями Карфагена были нумидийцы, бывшие его союзники, а теперь – союзники Рима. Их вождь Массинисса оказал римлянам неоценимую помощь в конце Второй Пунической войны, и по условиям мирного договора Карфаген обязан был вернуть ему владения, когда-либо принадлежавшие ему или его предшественнику, в тех границах, который он, Массинисса, сам укажет. По сути Рим развязывал ему руки - нарочито неопределённые формулировки (ни о каких конкретных границах речь не шла) позволяли ему отгрызать от карфагенской территории любой кусок на своё усмотрение. Поскольку же другой пункт мирного договора запрещал Карфагену вести войны без согласия Рима, то выходило, что пунийцы не могли даже дать своему соседу отпор. Максимум, что им было дозволено – это пожаловаться в Рим.
«При таких договорах и при неопределённости границ… положение Карфагена могло быть только до крайности тяжёлым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в одно и то же время и третейским судьёй и заинтересованной стороной; однако действительность оказалась хуже самых мрачных ожиданий» (Моммзен). Вообще наличие в договоре таких условий заставляет думать, что у победителя были планы медленно прикончить Карфаген, только сделать это чужими руками – Массиниссу-то и подстрекать было не надо… И при этом многие в Риме ещё находили этот договор слишком мягким! Единства в вопросе, как поступить с побеждёнными, среди римской элиты пока не было; затем и карфагенский вопрос перестал быть главным, а правящая верхушка Карфагена старалась жить в мире с Римом и "не нарываться", демонстрируя полную лояльность и готовность оказать любую услугу по первому требованию.
«Вилка», однако, действовала. В 193 г. Массинисса вторгся в Эмпории – принадлежавшую Карфагену богатую приморскую область, частью разграбил её, частью присвоил и обложил данью некоторые города. Прибывшие римские послы выслушали и пунийцев, и нумидийцев (последние, если верить Юстину, проявили знание греческой мифологии, припомнив байку о том, что будто бы Элисса купила только ту территорию, на которой была построена крепость Бирса – вот там-де пусть карфагеняне и сидят), но никакого решения не приняли, тем самым оставив всё как есть. «Чтобы закрепить за Массиниссой захваченную им территорию, вполне достаточно было сохранять нейтралитет, колебаться и в недоумении широко разводить руками" (Шифман), что римляне и делали.
Спустя 10 лет , когда у Массиниссы появились очередные территориальные претензии, Рим, похоже, всё-таки одёрнул своего союзника, и на некоторое время воцарилось затишье. Но долго оно длиться не могло. В 172 г. пунийцы жаловались римлянам, что в течение предшествующих двух лет Массинисса захватил у них 70 (!) городов и крепостей, и просили римский сенат либо позволить им защищаться от вконец обнаглевшего соседа, либо, раз уж Рим готов делиться с союзником чужим добром, чётко определить границы. Ничего конкретного, однако, они не добились и на этот раз; было много говорильни, «расследования», ни к чему не приведшие, пафосные общие слова со стороны Рима, который-де не потерпит отнятия у Карфагена оставленных ему земель и… сохранение де-факто сложившейся ситуации.
«Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно выносить такое положение, но даже оказывать властителям [римлянам]… всякие прошеные и непрошеные услуги и любезности и домогаться благосклонности римлян поставками хлеба» (Моммзен), однако и их терпение было не безграничным. В городе нарастало недовольство. Росло оно, как ни странно, и в Риме; очевидно, уже в 60-е годы 2 в. (все даты, напоминаю, до нашей эры) в Риме стал обсуждаться вопрос о существовании Карфагена. Римские комиссии, приезжавшие для участия в карфагенско-нумидийских спорах, видели богатый и густонаселённый город (Карфаген был одним из «мегаполисов» античности, вдобавок более благоустроенным, чем тогдашний Рим), что их, мягко говоря, не радовало, зато подогревало кому зависть, кому паранойю, если не то и другое сразу. Но ликвидировать Карфаген без благовидного предлога римляне не могли – им необходимо было представать всегда в благородной позе защитников права и справедливости, даже если реальная причина агрессии заключалась в банальном «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Говоря словами Полибия, «римляне всегда заботились о том, чтобы не показаться людьми, затевающими распри и начинающими войны, нападая на других; напротив, они всегда хотели выглядеть так, как будто приступают к войне только ради самообороны, из нужды» (голуби мира просто, и воюют-то через не хочу).
Итак, Карфаген должен был подать повод и оказаться "сам виноват". Однако вёл он себя как образцовый терпила. Но должно же было и его терпение когда-нибудь лопнуть? Решение новой римской комиссии (в конце 60-х гг.) должно было подстегнуть события: римляне узаконили завоевание нумидийцами Эмпорий, состоявшееся 30 лет назад, обязали карфагенян очистить эту территорию и вдобавок заплатить Массиниссе 500 талантов за то, что «незаконно» ею пользовались.
Карфагеняне, однако, проглотили и это, несмотря на растущие воинственные настроения; «партия мира» всё ещё брала верх напоминанием о договоре, по которому пунийцы не имели право даже на самооборону, каковая немедленно навлекла бы кару со стороны Рима. Когда же Массинисса на радостях двинулся дальше, захватив город Туску и значительную сельскую территорию, пунийцы, уже почти доведённые до белого каления, всё же опять пошли кланяться в Рим. В Карфаген, после долгой проволочки, прибыла новая комиссия, которая опять же ничего не решила, зато привезла в Рим ошеломляющую новость: в Карфагене достаточно материалов для постройки флота. Потом поползли слухи, что Карфаген привлёк на свою сторону нумидийцев, враждебных Массиниссе, и Рим отправил в Карфаген посольство (153 г.), якобы для тех же разборов территориальных конфликтов, а на самом деле – чтобы на месте оценить состояние Карфагена.
В Карфагене тем временем, на волне народного возмущения и роста патриотических настроений, сменилась власть, и теперь пунийцы держали себя с римлянами в другом тоне. Они не жаловались и не просили, более того – отвергали попытки римлян разыграть роль миротворцев, заявляя, что заключённого в своё время договора достаточно и никаких новых решений не нужно. Римлянам давали понять, что в их посредничестве не нуждаются (и вообще это не их дело) – что ж, карфагеняне были действительно сыты им по горло и имели все основания полагать, что Рим опять удовлетворит своего союзника. Тогда послы вернулись в Рим, а Карфаген стал вооружаться, чтобы дать отпор Массиниссе.
Катон и фиги
В составе этой римской делегации был Марк Порций Катон, или Катон Старший (потому что был ещё и младший), довольно колоритная фигура. Он производил впечатление римлянина «старого образца»: свирепый рабовладелец (ему принадлежит фраза «раб должен или работать, или спать»), лично наказывавший своих рабов, сторонник «традиционных ценностей» (считал, например, что изменившую жену можно убить без суда), в 80-летнем возрасте женившийся на 15-летней дочери своего секретаря (нет, возраст невесты по тем временам был подходящим, но в сочетании с возрастом жениха…), противник новшеств, иноземных влияний и роскоши. В бытность свою цензором (эта должность предполагала, помимо прочего, надзор над общественными нравами) он ввёл огромный налог на предметы роскоши (включая дорогую посуду и женские наряды), велел разрушить трубы, проведённые от городского акведука к частным домам, но особенно прославился тем, что вычеркнул сначала из сенаторов, а потом из сословия всадников кучу людей за «аморалку». Так, одного сенатора он исключил за то, что тот поцеловал жену в присутствии дочери – это ж какой немыслимый разврат! Впрочем, агрессивный морализм Катона часто был просто орудием для сведения личных счётов. Катон стоял за невнятным процессом над Сципионом Старшим, победителем во Второй Пунической войне, с которым Катон враждовал; в итоге Сципион навсегда покинул Рим (со словами «неблагодарное отечество, ты не получишь моих костей»), а Катон выпилил из сената всех его сторонников.
Ещё Катон носил тогу на голое тело, а не поверх туники, как было принято, поскольку туника не была исконно римской одеждой. (Представьте себе русского патриота, который из патриотических соображений стал бы ходить, пардон, без трусов…). И этот человек, казавшийся почти образцом дубового ретрограда, в то же время принадлежал к новой формации римских нобилей – рвачей и хапуг с завидущими глазами и загребущими руками. На словах он превозносил доход от сельского хозяйства как самый честный; заниматься же ссудными операциями и морской торговлей сенаторам было вообще запрещено – однако Катон на старости лет наварил огромные деньги на работорговле. Разумеется, он не сам непосредственно этим занимался, а через основанные им «сообщества», таким образом обходя запреты. Другие проворачивали дела, а он только забирал свою долю и поучал сына, что не мужчина тот, кто не умеет приумножить своё состояние. При этом жил Катон не то что скромно, а убого – в его доме даже стены не были оштукатурены – и всегда торговался на рынке, потому что был страшным скупердяем.
И зачем ему нужны были деньги? Любоваться на них, как папаша Гранде?..
В отношении Карфагена Катон придерживался самых жёстких взглядов. Увидев же своими глазами процветающий многолюдный город, он совсем потерял покой. Нарвав в Карфагене плодов фигового дерева, необыкновенно крупных, он потом вывалил их в сенате как свидетельство страшного преступления, говоря о том, как близок от Рима враг. Да уж, город, выращивающий такие плоды, опасен даже без армии! С тех пор любую свою речь, о чём бы она ни была, он заканчивал фразой: «а кроме того, я считаю, что Карфаген должен быть разрушен».
Эта «заевшая пластинка» одного вконец задушенного жабой старого скряги могла бы остаться забавным эпизодом, если бы выражала лишь единичное частное мнение. Но упорный катоновский долбёж выражал волю целой прослойки людей, недовольных, что такая благодатная земля всё ещё принадлежит кому-то, кроме Рима, и что кто-то одним своим присутствием мешает римлянам быть единственными хозяевами Средиземноморья. Считать Карфаген действительно опасным для Рима мог только параноик, но для населения, чтобы не возражало, можно было эту паранойю раскрутить, напомнив, как полстолетия назад деды воевали. Всё равно то, что даже чисто символическое значение будущей войны превзойдёт её реальную трудность, и параноику было понятно, а потрясание фигами если и разжигало страх, то очень уж специфический.
Были, однако, и возражения; с Катоном спорил Сципион Назика, высказывавший популярную в античности точку зрения, что иметь под боком не то чтобы опасного, но и не совсем ничтожного «конкурента» полезно для государства – иначе граждане начнут воевать промеж собой и беситься с жиру. Мнение Катона, однако, преобладало; когда же в сенат поступил донос от Масиниссы, что Карфаген собрал войско и готовится с ним, Масиниссой, воевать, противников уничтожения Карфагена и вовсе перестали слушать. Римляне ещё раз наведались в Африку и убедились, что донос соответствует действительности. Сенат решил выждать, чем кончится эта местная разборка. Кончилась она тем, что пунийцы были разбиты. Для Рима это был просто подарок судьбы: теперь был повод объявить Карфагену войну, обвинив в «вероломном» нарушении мирного договора. А то, что Карфаген на деле подтвердил свою военную слабость, было дополнительным ободряющим моментом.
Приговор был вынесен, но пока не разглашался: Карфаген должен быть уничтожен.
Tags: